Евгений Леонов: "Это я придумал термин «на обочине». Человек на обочине. Искусство на обочине"

Евгений Леонов: "Это я придумал термин «на обочине». Человек на обочине. Искусство на обочине" Евгений Павлович Леонов (1926-1994) — советский и российский актёр театра и кино. Народный артист СССР (1978). Лауреат Государственной премии СССР (1976) и Государственной премии Российской Федерации (1992). Ниже размещено его интервью газете "Московский комсомолец" от 18 августа 1993 г. Здесь текст приводится по изданию: Леонов Е.П. Письма, статьи, воспоминания. / Составитель В.Я. Дубровский. — М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2000. СИЛЬНЫЕ ТОЖЕ УМЕЮТ ПЛАКАТЬ... — Интересно, Евгений Павлович, побывав несколько лет назад на том свете, как-то иначе смотришь на жизнь? И это событие, наверное, заставляет многое пересмотреть? — Думаю, что заставляет. Но не меня, потому что я по характеру такой человек: как-то уже отудивлялся. Я сразу понимал, что паровоз — это здорово, а космонавтика — дело тяжелое. Так что все мои удивления давно прошли. Вот я помер — и не удивился: умер и умер. Потом вернулся назад, что тоже неплохо. Конечно, если бы тогда знать, что особенных денег не будет, что твоя жизнь пройдет как-то так (я не могу сказать, что я на обочине: вот снимаюсь, а мог бы не сниматься)... — Если вы продолжите дальше эту мысль, то мне страшно подумать, чем она может закончиться... — Если вы меня еще раз перебьете, она никогда не закончится, потому что я забуду, про что начал говорить. Я хотел сказать умное что-то. Да, так вот, если бы знать, что так будет, то тогда я мог бы назваться Иисусом Христом, Девой Марией. Поведать о том, что был там, наверху, и мне дали указания кое-какие. Я бы вернулся и открыл кабинет рядом с домом у Черемушкинского базара, принимал бы там людей... — И зарабатывали бы куда больше, чем в театре... — Действительно, сейчас невыгодно играть, потому что в наш театр, например, билеты за углом идут по семь — восемь тысяч. Какой смысл выходить на сцену, когда можно договориться в кассе, взять билеты и торговать ими? — «Обочина», «денег не будет», говорите вы. Но, как мне кажется, вы-то в порядке. — Если ничего особенного не желать, то я в порядке: живу себе и живу. — Тогда по какому поводу переживания, Евгений Павлович? — Я по такому поводу, что я хотел бы быть до такой степени обеспеченным человеком, чтобы не зависеть ни от кого: ни от Горбачева, ни от Руцкого, ни от Захарова. — А разве вы не независимы? Леонов, между прочим, не рядовой актер, звезда... — У нас звезда — Марк Захаров, а остальные — полумесяцы. Это шутка. «Московский комсомолец» мне нравится, и, даже если вы про меня что-нибудь такое напишете... вообще-то мне все равно что, только не поссорьте меня с людьми. Вот запомните эту фразу. — Запомню, Евгений Павлович. — Вы не комментируйте, мы о серьезном говорим: какой я знаменитый. Так вот, попал я тут на выступление: какой-то бизнесмен день рождения отмечал. Молодой парень, ему лет тридцать. Чего там только не было. И я спросил его: «А сколько же стоит такой день рождения?» Он говорит: «Миллионов пятнадцать —шестнадцать». Я понял, что никогда не смогу отпраздновать тридцатилетие сыну и даже внуку... — Вы позавидовали ему? — Зачем? У меня своя судьба. И я никому не завидую. У меня есть все: квартира, дача есть. Но с другой стороны, ничего и нет. Понятно? — Понятно, что сейчас никому ничего не понятно. — А если понятно, что ж спрашиваете? — Да привычка дурацкая — вопросы задавать: про "обочину", например... — Это я придумал термин «на обочине». Человек на обочине. Искусство на обочине. Мне тут с «Союзмультфильма» позвонили: не пошел бы я похлопотать, у них помещение отбирают. Потому что, видите ли, сейчас не до мультфильмов. — А вы пошли бы? — Пошел бы. Я в своей жизни только и делал, что ходил. Поэтому меня Бог и спас. Я очень многим помог с квартирой, с больницами для детей... А пошел бы, потому что хотя и есть русская культура большая, значимая и на века — Достоевский, Чехов, МХАТ, — но есть и культура сегодняшнего дня. Вот ее терзают страшно. Можно не давать денег, прикрыть «Союзмультфильм», потому, как говорят, накормить всех надо, а уж мультфильмы потом крутить. Те, кто так рассуждает, — это недальновидные люди. Потому что медицина, культура — это как дороги на строительстве. Если нет путей, то и стройке конец. — А вам, Евгений Павлович, кто-нибудь помогал? — Все время кого-то помогал, хотя и не могу вспомнить, кто так конкретно. Наверное, меня кто-то любил, кому-то я был нужен. Когда со мной это случилось, люди писали: «Леонов, мы свечки за вас ставим». А с другой стороны, министерство, правительство и откликнулись своеобразно, телеграммой на красном бланке: «Немцы — вы выдающиеся, вы спасли выдающегося артиста, мы тоже все выдающиеся...» За этой телеграммой ничего не было. Жену ко мне в Германию не сразу выпустили. Сначала они с сыном жили на мои суточные, а потом их из гостиницы вышибли. Правда, нашелся человек — работал там по летной части, — так вот, он дал ключи от своей квартиры и сказал: «Там картошка, там крупа, живите сколько надо...» — Раньше, вы знаете, было так: Ленина сыграет артист — ему сразу «гертруду» дают. У вас не было искушения: вы невысокий, лысоватый... — Мне бы не позволили, я комедийный артист. Но Хрущева, может быть, и сыграл бы. Я не воспользовался случаем. Мне люди говорили: «Леонов, издалека ты вылитый Хрущев». Мне и предлагали сыграть его недавно в кино, но как-то не случилось. — Интересно, а вот какие роли сейчас предлагают? — Одно время мне предлагали в эротических фильмах сниматься. — С каких это пор Леонов стал сексуальным символом? — С «Полосатого рейса», когда свой голый зад всему миру показал. Но я об этом уже много раз рассказывал. Сейчас ведь что в кино происходит: если есть у тебя миллионы, ты можешь прийти и сказать: «Хочу снимать «Доходное место». «Почему?» — «А хочу». — «А ты кто такой?» — «А никто». — «А деньги?» — «Пожалуйста. Вот спонсорские миллионы». — И вы станете работать с таким «режиссером»? — Вот я и не снимался сколько времени. Потом появился в рекламе, и тут посыпались письма в газеты: «Как не стыдно Леонову, Вицину, Глебову сниматься в рекламе...» Поэтому, я думаю, лучше уж умереть и чтобы тебя в рамочке сохранили: «Вот это — был Леонов. Он никогда не снимался в рекламе, а только играл в «Донской повести» и в «Белорусском вокзале». Но такую литературу мне сейчас не предлагают. — Евгений Павлович, вы работали с великим русским артистом Яншиным, помните старый МХАТ. И я хочу знать не по книжкам, а от человека, видевшего это, историю русского театра, как это было. — МХАТ!!! Его уровень был высок. Я думаю, что мы, современники, его не достигли и не достигнем уже никогда. Поэтому больше хвастаемся, друг дружку награждаем, томные на фотографиях выходим. Стать Симоновым, Хмелевым, Добронравовым, Грибовым?.. Вот Хмелев разорвал свое сердце на сцене во время генерального прогона «Иоанна Грозного». Добронравов умер на сцене в пятьдесят два, не доиграв царя Федора до конца... В мою юность настоящим актером становились к тридцати годам, разбиваясь, падая, собирая свои кости. В нашей профессии было — вверх, вниз, и слезы, и радость, и горе всегда пополам. — А сейчас разве по-другому? — По-другому. Сейчас, понимаете, никто не растит индивидуальности. Так мне кажется. Нас растили Яншин, Дикий, Завадский, Симонов. Они развивали внутренний аппарат актера. А на той органике, на которой сейчас «сидит» современный артист, все сыграть нельзя. Нельзя сыграть Достоевского. Надо что-то эдакое придумывать и микрофон сажать в ухо или вешать на грудь. И нельзя сыграть что-то душевное, трогательное, глубинное, сердечное. Сегодня меня смущает, когда на вопрос: «Откуда я выхожу?» — мне отвечают: «Из кулис». Да нет, в жизни откуда я иду? С поминок или с первомайской демонстрации? Зачем ты живешь в этом образе? Что хочешь и чего от тебя ждут? Вот что важно. — А мне кажется, что это вечный спор на театре, Мейерхольд спорил со Станиславским. И каждый из них доказывал, что прав. — Если они с кем-то и спорили, то только с теми, чей уровень мастерства был очень высок. Мейерхольд, например, не спорил незнамо с кем... Опять я кого-нибудь обижу. — Боитесь? — Боюсь. Ты лучше себя обижай. Других за что? Живут люди, работают, и вдруг кому-то бах-бах — наносишь удар. А ты только всего-навсего привел пример. Боюсь, не боюсь — не тот разговор. Но дело в том, что сейчас такого нет, чтобы говорили: «О, потрясающий театр!» Наш «Ленком» считают потрясающим. Он действительно музыкальный, талантливый, и Марк Захаров тонко чувствует музыкальную сторону любой драматургии. «Юнона», «Тиль», «Женитьба Фигаро» — это все замечательные спектакли... Но я, например, никогда не забуду «Три сестры» во МХАТе. Финал... Голоса, что попали в мое сердце и живут там до сих пор. Я помню музыку, слова: «В Москву, в Москву»... Рыдания свои помню. — Рыдания? — Ой, как плакал. Клянусь вам. Артисты так потрясающе играли. Ге-ни-аль-но играли. — Вы часто плачете? — Я много плакал. Когда Колю Рыбникова увидел в фильме «Весна на Заречной улице», плакал, он тогда потряс меня своей органикой. Я позавидовал ему. Бывает, и сейчас плачу, если по телевизору вижу что-то трагическое... — А мне казалось, вы сильный мужчина. Ну, в крайнем случае, уйдете в угол, насупитесь, замолчите. — Да это не имеет значения — сильный или... Сильные тоже умеют плакать. Однако я рад, что произвел на вас такое ошеломляющее впечатление. — В связи с вышесказанным, Евгений Павлович, вы не считаете себя актером прошлого? — Да, иногда думаю — может, оно так и есть. Я так считаю, если я современному обществу не нужен как Приходько из «Белорусского вокзала», как казак из «Донской повести», то и мне не надо. Пускай другие будут. — Вот мы говорим, и я лишний раз убеждаюсь в том, что комики в общем-то грустные люди... — Я прожил все стадии. Был веселым, с Женей Весником сочиняли, придумывали этюды. Сейчас некоторые из них стали мультфильмами. Вот, например, однажды придумали историю: попугай висит в прихожей у хозяйки — темный, необразованный. Только и знает «кто там?». А тут канализация испортилась. Хозяйка звонит в ЖЭК, ей говорят: «Сейчас пришлем слесаря». Она ждет, ждет. Слесаря нет. Думает: «Пойду хлеба куплю». Только ушла — стучат. Попугай: «Кто там?» — «Иванов из ЖЭКа». — И опять стучит. «Кто там?» — «Да что ты заладила? Иванов я, из ЖЭКа». — «Кто там?» — «Да ты что, дура? Иванов я. У меня весь объект в говне, шестнадцать квартир». — «Кто там?» — «Да что ты, твою мать...» Короче, возвращается хозяйка. Лежит мокрый, весь описанный Иванов и кричит: «Кто там?» А попугай говорит: «Я, твою мать, слесарь. У меня объект в говне». А сейчас есть мультфильм про почтальона Печкина. Веселый был, заводной, компанейский. Выпивал. Но много никогда не пил. А старше становился — и одни осколки веселья остались. А потом и осколки исчезли. — А мне кажется, Евгений Павлович, вы на себя наговариваете. По театру, например, до сих пор ходит шутка, запущенная вами уже давно. Когда вас один молодой актер спросил: «Как здоровье, Евгений Павлович?» — «Ничего», — ответили вы. «А настроение?» — «Первое мая по сравнению с моим настроением — дерьмо». — Смешно, да? Глаз у меня не то что потускнел, не такой хохочущий стал. Это уже от жизни, от старости, наверное, от недовостребованности. У меня повилось желание посидеть и в стенку посмотреть. Вспомнить: так ли жил? что играл? Понимаете? Люди не понимают и не хотят понимать, что свобода, оторванная от нравственности, доброго сердца, интеллигентности, становится страшным злобным существом. Мы не очень помним Христовы заповеди: не убий, не прелюбодействуй. А кому не нравится это, может быть, другая подойдет, которую я пережил в результате своей смерти: «Выше закона может быть только любовь, выше права — милость, выше справедливости — прощение». А насчет «обочины» я, наверное, загнул. Вчера звонил режиссер Меньшов, зовет в свою картину. Леня Трушкин ставит спектакль «Дядя Ваня» и предлагает там что-то сыграть. Гриша Горин обещал написать пьесу. Но так «Московскому комсомольцу» не расскажешь про душевную жизнь свою. Если выключите эту машинку — я расскажу вам...